наткнувшись, читаю письма Флобера (к Шевалье в основном). отдохновение. пусть даже в чтении чужих писем есть нечто стыдное, поцитирую, для себя, много)...Ты полагаешь, что я без тебя скучаю, да, ты не ошибся, и, не будь у меня в голове и на кончике моего пера некой французской королевы пятнадцатого века, жизнь бы мне окончательно опротивела и пуля уже давно избавила бы меня от этой нелепой шутки, каковую именуют жизнью.
Эрнесту Шевалье. Руан, 29 августа 1834.
...ныне я весь анти-проза, анти-рассудок, анти-истина, ибо что такое красота, если не невозможное, что такое поэзия, если не первобытное состояние, не сердце человека, а где ж обрести вновь это сердце, когда у большинства оно вечно разделено меж двумя всевластными мыслями, которые часто заполняют всю жизнь человека: как бы нажить состояние да как бы жить для себя, иначе говоря, ограничить свое сердце собственной лавкой и собственным пищеварением.
Эрнесту Шевалье. Руан, 24 июня 1837.
Боже правый, когда перо само мчится по бумаге, зачем останавливать его бег, зачем вдруг бросать его из жара страсти в холод чернильницы,- у бедного, вспотевшего пера еще начнется воспаление легких.
Эрнесту Шевалье. Руан, 24 июня 1837.
Учу английский, тружусь над ним усердно, и меня уверяют, что через три-четыре месяца я смогу читать Шекспира и через год - Байрона, а он. мол,- самое трудное, что есть на английском языке
Эрнесту Шевалье. Руан, 24 июня 1838.
Ты говоришь, что пришел окончательно к вере в некую творческую силу (бог, рок, и т. д.) и что, уверовав, надеешься испытать немало приятных минут; сказать по правде, этой приятности я не понимаю. Если ты видишь кинжал, который должен пронзить твое сердце, веревку, которая тебя удушит, если ты болен и тебе назвали твою болезнь, не понимаю, что в этом утешительного. Попытайся уверовать в предначертанность мироздания, в нравственность, в долг человека, в загробную жизнь и в гигантскую капусту; попробуй поверить в честность министров, в целомудрие шлюх, в доброту человека, в счастье жизни, в правдивость всевозхможных врак. Тогда ты будешь счастлив и сможешь назвать себя верующим и на три четверти дураком; а пока оставайся лучше умным человеком, скептиком и пьяницей.
Эрнесту Шевалье. Руан, 30 ноября 1838.
И вот, я пришел к твердому убеждению, что основа всего - тщеславие; даже то, что именуют совестью,- не более как тщеславие сокрытое. Да, когда подаешь милостыню, тут, возможно, есть движение симпатии, чувство жалости, ужаса перед уродством и страданием, даже эгоизм; но, прежде всего, делаешь это, чтобы иметь право сказать себе: я делаю добро; таких людей, как я, немного; я уважаю себя больше, чем других; чтобы иметь право видеть в себе человека более высокой души; наконец, чтобы снискать свое собственное уважение, которое нам важнее, чем уважение других. Если в моем рассуждении что-то будет тебе неясно, готов объяснить подробней. Теория эта кажется мне жестокой и меня самого тяготит. С первого взгляда скажешь - она неверна, но, вдумавшись, чувствуешь, что это правда.
Эрнесту Шевалье. Руан, 26 декабря 1838.
Но что ты будешь делать дальше? Кем намерен стать? В чем твое будущее? Спрашиваешь ли ты себя об этом иногда? Нет? Тебе все равно? И правильно. Будущее - наихудшая часть настоящего. Вопрос "кем ты будешь?", брошенный человеку,- это бездна, зияющая перед ним и приближающаяся с каждым его шагом.
24 февраля 1839.
О мой дорогой Эрнест, кстати о маркизе де Саде, если б ты раздобыл для меня несколько романов этого почтенного писателя, я заплатил бы тебе золотом по их весу. Читал о нем биографическую статью Жюля Жанена и был возмущен - самим Жаненом, разумеется, его декламацией в защиту морали, филантропии, обесчещенных девиц!
31 мая 1839.
Что ни говори, но если есть вера в себя, химерическая или обоснованная, ведь это все же вера, кормило, компас, это целое небо, нас озаряющее: не так ли?
... Так вот, я выбрал, я решился: буду изучать право, а это не только не ведет ко всему, но не ведет ни к чему.
23 июля 1839.
Надо приучаться смотреть на окружающих как на книги. Разумный человек их изучает, сопоставляет и из всего этого делает полезное для себя обобщение. Мир - всего лишь клавесин для истинного художника, в его власти извлекать звуки, либо повергающие в восторг, либо леденящие ужасом. Надобно изучать и хорошее общество, и дурное. Истина есть во всем. Постараемся же понять все и ничего не осуждать. Вот способ многое узнать и сохранять спокойствие; а быть спокойным - немалое благо, это почти быть счастливым.
23 февраля 1842.
Прекрасная вещь - воспоминание, это почти как желание, о котором сожалеешь.
15 марта 1842.
Не знаю ничего глупее права, разве что изучение права; зубрю его с крайним отвращением, это занимает все мое сердце и весь ум, ничего не оставляя для другого. Меня даже начинает немного тревожить мой экзамен, да, немного, совсем чуть-чуть, и я из-за этого не стану себя утруждать ни на вот столечко. Скоро опять лето, это все, что мне надобно.
15 марта 1842.
...иметь крылья - еще не все, надо, чтобы они нас несли.
Луизе Коле, 1846.
... пока мне в любой данной фразе не отделят формы от содержания, буду утверждать, что эти два слова лишены смысла. Нет прекрасных мыслей без прекрасных форм и наоборот. В мире Искусства Красота излучается из формы, как в нашем земном мире от формы исходит соблазн, любовь. Подобно тому, как невозможно изъять из физического тела составляющие его качества, то есть цвет, протяженность, плотность, не превратив его в пустую абстракцию, короче, не уничтожив его, точно так же нельзя отнять форму у Идеи, ибо Идея существует лишь благодаря своей форме. Представь себе идею, лишенную формы,- это столь же невозможно, как представить себе форму, не выражающую некую идею. Это просто набор нелепостей, которыми кормится критика. Людям, пишущим хорошим стилем, ставят в укор, что они пренебрегают Идеей, нравственной целью; словно цель врача не в том, чтобы лечить, цель художника не в том, чтобы писать, цель соловья не в том, чтобы петь, словно цель Искусства не Прекрасное прежде всего!
Луизе Коле. Круассе, 18 сентября 1846.
В отношении искусства я пришел к тому, что испытываешь в отношении любви, когда провел много лет, размышляя о сем предмете. Оно меня устрашает. Не знаю, ясно ли я говорю; мне кажется, что да.
Луизе Коле. Круассе, октябрь 1847.
Если смотришь на окружающее с некоторым вниманием, куда больше обретаешь вновь, нежели видишь впервые. Тысячи понятий, таившихся у тебя в зародыше, вырастают и уточняются, подобно ожившему воспоминанию.
Луи Буйе. Каир, 15 января 1850.
Когда же моя свадьба? - спрашиваешь ты, узнав о женитьбе Эрнеста. Когда? Надеюсь, никогда. Насколько человек может отвечать за свои будущие поступки, я даю ответ отрицательный. Когда человек прожил, как я, жизнью сугубо внутренней, заполненной неистовым анализом и подавляемыми порывами, когда он столько раз сам себя то возбуждал, то успокаивал и провел всю свою молодость, упражняясь в управлении душой, подобно всаднику, который ударами шпор заставляет своего коня мчаться галопом по полям, идти шагом, скакать через рвы, бежать то рысью, то иноходью - все лишь для того, чтобы позабавиться и наловчиться; так вот, говорю я, если он не сломал себе шею вначале, есть много шансов на то, что он не сломает ее и впредь.
...Молодчина Эрнест! Итак, он женился, занял положение и сверх того по-прежнему подвизается в суде! Теперь он, я уверен, мечет громы против социалистических доктрин, толкует о знании, об "основах". Как судья он реакционер: как супруг будет рогат; и, проводя так жизнь между своей самочкой, детками и подлостями своего ремесла, будет добрым малым, осуществившим все, что положено человеку. Брр! Поговорим о другом.
Матери. Константинополь, 15 декабря 1850.
Разве мне надо, чтобы вы кидались в воду, если я в нее упал? Или чтобы защищали меня от убийц? Я умею плавать, и теперь уже не убивают. Сердце жаждет не жертвы, но взаимности. Я требую, чтобы меня любили, как люблю я, чтобы плакали, как плачу я, и по тем же поводам, чувствовали, как чувствую я, вот и все. Нет ничего бесполезнее героической дружбы, которой, чтобы обнаружиться, нужны особые обстоятельства. Самое трудное - найти человека, который не будет тебе действовать на нервы ни в каких житейских делах. Луизе Коле, 1850.
...Когда видишь такое множество людей, столь же чуждых тебе, как купа фисташковых деревьев у дороги, изрядно усиливается и эгоизм. Думаешь только о себе, интересуешься только собою и готов принести в жертву целый полк, чтобы избежать насморка
Матери. Патрас, 9 февраля 1851.
Художник должен так извернуться, чтобы внушить потомству, будто его и не существовало.
Луизе Коле. Круассе, 27 марта 1852.
Все, что ты можешь мне сказать, я, поверь, уже сказал себе сам, хулу и хвалу, слова добрые и злые. Все, что ты к этому прибавишь, будет, таким образом, лишь повторением многих монологов, которые я знаю наизусть.
Луизе Коле. Круассе, 27 июня 1852.
...Не будем ни о чем сокрушаться; сетовать на все то, что нас удручает или раздражает,- значит сетовать на самую суть существования. Наш брат создан, чтобы ее изображать, и ни для чего другого. Будем же ревностно исполнять свой долг. От сыплющихся на меня бед, больших и малых, я только еще крепче льну к вечной своей любви. Цепляюсь за нее обеими руками и зажмуриваю оба глаза. Когда призываешь благодать, она приходит.
...Если общество и дальше будет идти тем же путем, мы, думаю, вновь увидим мистиков, которые всегда бывали в мрачные эпохи. Когда душа не сможет распространяться вширь, она сосредоточится. Недалеко время, когда вновь возникнут повальные эпидемии тоски, вера в конец света, ожидание Мессии.
Луизе Коле. Круассе, 4 сентября 1852.
...Улыбающаяся оранжерея - это уж чересчур.
Луизе Коле. Круассе, 28 ноября 1852.
@темы:
i like,
цитаты,
вещь в идее, вещь на столе,
… Но я только и делаю, что существую! (с),
ловлю я бабочек больших на берегу реки (с),
(с) чужое